Сперва появился конюший, весь в черном, с факелом в одной и шпагой в другой руке. За ним шли слуги в траурной одежде и, наконец, дама необычайной красоты, окутанная с головы до ног черным крепом. Вся в слезах, она подошла к носилкам, на которых я лежал, и, упав на колени, начала горько причитать:

– О дорогие останки возлюбленного мужа! Зачем не могу я, как Артемизия, смешать твой пепел с моей пищей, чтоб он обращался вместе с моей кровью и оживил то сердце, которое всегда билось только для тебя! Но вера запрещает мне послужить тебе живой гробницей, и я хочу, по крайней мере, унести тебя из этого скопища покойников, хочу каждый день обливать горькими слезами цветы, выросшие на твоей могиле, где последний мой вздох скоро соединит нас вместе. – Сказав это, дама обратилась к конюшему: – Дон Диего, прикажи взять тело твоего господина; похороним его в садовой часовне.

Тотчас четверо дюжих лакеев подняли носилки. Полагая, что несут мертвеца, они не вполне ошибались, так как я в самом деле был ни жив ни мертв от страха.

Когда цыган дошел до этого места своего повествования, ему доложили, что срочные дела табора требуют его присутствия. Он оставил нас, и в тот день мы его больше не видели.

ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ

На другой день мы еще не снимались с места. У цыгана было свободное время. Ревекка, воспользовавшись этим, попросила его продолжать; он охотно согласился и начал так.

Пока меня несли на носилках, я немного распорол шов в покрывале. Увидел, что дама сидит в носилках, покрытых черной тканью, конюший едет рядом с ней верхом, а несущие меня слуги сменяются, торопясь вперед.

Мы вышли из Бургоса, уже не помню, через какие ворота, и шли около часа, потом остановились у входа в сад. Меня отнесли в павильон и опустили на пол посреди комнаты, затянутой черным флером и слабо освещенной несколькими лампадами.

– Дон Диего, – промолвила дама, обращаясь к конюшему, – оставь меня одну, я хочу поплакать над дорогими останками, с которыми мое страданье скоро меня соединит.

Когда конюший ушел, дама села передо мной и сказала:

– Мучитель, вот до чего довело тебя в конце концов твое безумное неистовство. Ты проклял нас, не выслушав, – как-то будешь держать теперь ответ перед Страшным судом вечности?

Тут вошла другая женщина, похожая на фурию, с распущенными волосами и кинжалом в руке.

– Где, – воскликнула она, – мерзкие останки этого чудовища в обличий человека? Я хочу видеть его внутренности, хочу вырвать их, достать это безжалостное сердце, разодрать его вот этими руками, чтоб утолить свою ярость.

Я решил, что теперь – самое время познакомиться с этими дамами, вылез из-под покрывала и, упав в ноги даме с кинжалом, воскликнул:

– Сеньора, сжальтесь над бедным школяром, укрывшимся от розог под этим сукном!

– Скверный мальчишка! – крикнула дама. – Что сталось с телом герцога Сидонии?

– Этой ночью, – ответил я, – его похитили ученики доктора Сангре Морено.

– Господи боже! – перебила дама. – Ему одному известно, что герцог был отравлен. Я пропала…

– Не бойся, сеньора, – сказал я. – Доктор никогда не посмеет признаться, что похищает трупы с кладбища капуцинов, а последние, приписывая эти дела дьяволу, не захотят признать, что сатана обладает таким могуществом в их святом убежище.

Тогда дама с кинжалом, сурово глядя на меня, промолвила:

– А ты, мальчик? Кто нам поручится, что ты будешь молчать?

– Меня, – возразил я, – должна была нынче судить хунта театинцев под председательством члена инквизиции. И, без сомнения, присудила бы к тысяче ударов розгой. Укрыв меня от посторонних глаз, будь уверена, сеньора, что я сохраню тайну.

Вместо ответа дама с кинжалом подняла крышку люка в углу комнаты и сделала мне знак спускаться в подземелье. Я послушался, и люк за мной захлопнулся.

Я стал спускаться по совершенно темным ступеням, приведшим меня в такое же темное подземелье. Я задел за столб, нащупал руками оковы, наступил на могильную плиту с железным крестом. Хотя печальные предметы эти нисколько не располагали ко сну, но я был в том счастливом возрасте, когда усталость преодолевает все впечатления. Я растянулся на могильном мраморе и сейчас же заснул как убитый.

На другой день, проснувшись, я увидел, что мое узилище освещает лампа, висящая в соседнем подземелье, отделенном от моего железной решеткой. Вскоре у решетки появилась дама с кинжалом и поставила корзинку, покрытую салфеткой. Она хотела что-то сказать, но слезы не дали ей говорить. Она ушла, знаками давая мне понять, что это место пробуждает в ней страшные воспоминанья. Я нашел в корзине снедь и несколько книжек. Мысль о розгах перестала меня тревожить, я был уверен, что недосягаем для театинцев; это меня успокоило, и день прошел очень приятно.

На другой день еду принесла молодая вдова. Она тоже хотела что-то сказать, но у нее не хватило сил, и она ушла, так и не вымолвив ни слова. На следующий день пришла опять она; в руке у нее была корзинка, которую она протянула мне через решетку. В той части подземелья, где находилась она, вздымалось огромное распятие. Она бросилась на колени перед изображением нашего Спасителя и стала молиться:

– Великий боже! Под этой мраморной плитой почивают оклеветанные останки сладостного, нежного существа. Теперь оно, без сомненья, среди ангелов, воплощеньем которых было на земле, и молит твоего милосердия для жестокого убийцы, для той, которая отомстила за смерть юноши, и для несчастной, ставшей невольно соучастницей и жертвой этих ужасов.

Произнося эти слова, дама с великим жаром продолжала молиться. Наконец встала, подошла к решетке и, немного успокоившись, сказала мне:

– Юный друг мой, скажи, чего тебе не хватает и чем мы можем тебе помочь.

– Сеньора, – ответил я, – у меня есть тетя по имени Даланоса, которая живет рядом с театинцами. Хорошо было бы известить ее, что я жив и нахожусь в безопасном месте.

– Подобное порученье, – возразила дама, – могло бы навлечь на нас опасность. Но обещаю тебе подумать над тем, как успокоить твою тетю.

– Ты – ангел доброты, – сказал я, – и муж твой, сделавший тебя несчастной, конечно, был чудовищем.

– Ты ошибаешься, друг мой, – возразила дама. – Он был самый лучший, самый добрый из людей.

На следующий день пищу принесла мне другая дама. На этот раз она показалась мне не такой возбужденной, – или, по крайней мере, лучше владеющей собой.

– Дитя мое, – сказала она, – я сама была у твоей тети: видно, что эта женщина любит тебя, как родного сына. У тебя нет ни отца, ни матери?

Я ответил, что матери нет в живых, а отец выгнал меня навеки из дома из-за того, что я, по несчастью, угодил в его чернильницу.

Она попросила объяснить, что я хочу этим сказать. Я рассказал ей свои приключения, и они вызвали на ее Устах улыбку.

– Кажется, я улыбнулась, – сказала она. – Этого со мной давно уже не случалось. У меня тоже был сын: он спит теперь под этим мраморным надгробием, на котором ты сидишь. Я была бы рада снова найти его – в тебе. Я была кормилицей герцогини Сидонии, по происхождению я – крестьянка. Но сердце мое умеет любить и ненавидеть, и поверь мне: люди с таким характером всегда чего-нибудь да стоят.

Я поблагодарил даму, уверяя, что до гроба сохраню к ней сыновние чувства.

Так прошло несколько недель; обе дамы все сильней ко мне привязывались. Кормилица обращалась со мной, как с сыном, герцогиня относилась ко мне с величайшей доброжелательностью, нередко подолгу засиживалась в подземелье.

Однажды она показалась мне более печальной, чем обычно, я осмелился попросить у нее, чтоб она рассказала мне про свои несчастья. Она долго отнекивалась, но в конце концов уступила моим настояниям и начала так.

Я – единственная дочь дона Эмануэля де Вальфлорида, первого государственного секретаря в королевстве, недавно умершего. Смерть его искренне оплакивается не только его повелителем, но, как мне говорили, также и дворами, союзными нашему могучему монарху. Только в последние годы его жизни узнала я этого достойного человека.