Между тем друзья предавались воспоминаниям. Потом Толедо сказал:

– Не понимаю, каким образом, обладая совершенно противоположными храктерами, мы можем с тобой жить в такой тесной дружбе. Ты наделен всеми добродетелями, а я, несмотря на это, люблю тебя, как будто ты – самый большой развратник. Право, эти слова я доказываю делом, так как до сих пор ни с кем в Мадриде не подружился, и ты по-прежнему – единственный друг мой. Но, говоря откровенно, я не столь постоянен в любви.

– А ты держишься все тех же взглядов на женщин? – спросил Агилар.

– Не вполне, – ответил Толедо. – Когда-то я спешил бросить одну любовницу ради другой, но теперь убедился, что таким путем теряю слишком много времени, и поэтому обычно вступаю в новую связь, прежде чем порву прежнюю, а вдали уже высматриваю третью.

– Ты все еще не оставил этого легкомыслия? – спросил Агилар.

– Я – нет, – ответил Толедо, – но боюсь, как бы оно меня не оставило. У мадридских женщин в характере есть что-то такое прилипчивое, такое неотвязное, что часто поневоле становишься более нравственным, чем хотел бы.

– Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, – возразил Агилар. – Впрочем, тут нет ничего удивительного. Наш орден – военный и в то же время духовный. Мы даем обет, как монахи и священники.

– Конечно, – прибавил Толедо, – или как женщины, которые клянутся в верности мужьям.

– И кто знает, – сказал Агилар, – какая страшная кара за измену ждет их на том свете?

– Друг мой, – возразил Толедо, – я верю во все, во что должно верить христианину, но мне кажется, тут какое-то недоразумение. Как же так, черт возьми. Ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса жарилась целую вечность на огне за то, что провела сегодня со мной часок?

– Вера учит нас, – возразил Агилар, – что есть еще другие места покаяния.

– Ты имеешь в виду чистилище? – ответил Толедо. – Я прошел сквозь него, когда был влюблен в эту чертовку Инессу из Наварры, – самое необычайное, самое требовательное, самое ревнивое создание, какое я только встречал в своей жизни. Но с тех пор я зарекся иметь дело с театральными дивами. Однако я разглагольствую, а ты не ешь и не пьешь. Я опорожнил целую бутылку, а твой бокал все полон? О чем ты мыслишь, о чем думаешь?

– Я думаю, – сказал Агилар, – о солнце, которое видел сегодня.

– Не могу против этого ничего возразить, – перебил Толедо, – так как тоже его видел.

– Думал и о том, – продолжал Агилар, – увижу ли я его завтра?

– Не сомневаюсь, если только не будет тумана.

– Не ручайся: может быть, я не доживу до завтрашнего дня.

– Признаться, – сказал Толедо, – ты привез из Мальты не слишком веселые мысли.

– Человек всегда ждет смерти, но он не знает, когда придет его последний час.

– Послушай, – сказал Толедо, – расскажи, от кого ты набрался таких приятных новостей? Это, наверно, какой-нибудь весельчак. Ты часто зовешь его ужинать?

– Ошибаешься, – возразил Агилар. – Нынче утром мне говорил об этом мой духовник.

– Как? – воскликнул Толедо. – Ты приезжаешь в Мадрид и в тот же день идешь исповедоваться? Разве ты приехал сюда драться на поединке?

– Именно поэтому я и был у исповеди.

– Прекрасно, – сказал Толедо. – Я давно не держал шпагу в руке, так что, если хочешь, могу быть твоим секундантом.

– Очень жаль, – возразил Агилар, – но как раз тебя-то я не могу просить об этой услуге.

– О небо! – воскликнул Толедо. – Ты опять затеял этот несчастный спор с моим братом?

– Вот именно, друг мой, – сказал Агилар, – герцог Лерма не согласился дать мне удовлетворение, которое я от него требовал, и нынче ночью мы должны встретиться при факелах на берегу Мансанареса, у большого моста.

– Великий боже! – с горечью воскликнул Толедо. – Значит, нынче вечером я должен лишиться брата или друга?

– Быть может, обоих, – возразил Агилар. – Мы бьемся не на жизнь, а на смерть; вместо шпаги мы согласились на длинный стилет в правой и кинжал в левой руке. Ты знаешь, какое это страшное оружие.

Толедо, чувствительная душа которого легко переходила из одного состояния в другое, сразу, после самого шумного веселья впал в самое мрачное отчаяние.

– Я предвидел, что ты будешь огорчен, – сказал Агилар, – и не хотел встречаться с тобой, но мне был голос с неба, повелевавший остеречь тебя от кар, ожидающих нас в будущей жизни.

– Ах! – воскликнул Толедо. – Пожалуйста, перестань думать о моем спасении.

– Я только солдат, – сказал Агилар, – и не умею говорить проповедей, но должен слушать голос божий.

Тут часы пробили одиннадцать, Агилар обнял друга и сказал:

– Послушай, Толедо, тайное предчувствие говорит мне, что я погибну, но хочу, чтобы смерть моя содействовала твоему спасенью. Я отложу поединок до полуночи. В это время следи внимательно: если мертвые могут давать знать о себе живым при помощи каких-нибудь знаков, то будь уверен, что друг твой не замедлит подтвердить тебе существование того света. Только предупреждаю: будь внимателен в полночь.

С этими словами Агилар еще раз обнял друга и ушел. Толедо бросился на кровать и залился слезами, а я вышел в переднюю, не закрывая за собой двери. Мне очень хотелось знать, чем все это кончится.

Толедо вставал, глядел на часы, потом снова падал на кровать и плакал. Ночь была темная, только вспышки далеких молний прорывались порой сквозь щели ставен. Гроза надвигалась все ближе, и страх перед ней еще усиливал мрачность нашего положения. Пробило полночь, и вместе с последним ударом мы услышали троекратный стук в ставню.

Толедо открыл ставню со словами:

– Ты погиб?

– Погиб, – ответил могильный голос.

– Есть на том свете чистилище? – спросил Толедо.

– Есть, и я нахожусь в нем, – ответил тот же голос, после чего мы услышали протяжный болезненный стон.

Толедо упал ничком на землю, потом вскочил, взял плащ и вышел. Я последовал за ним. Мы пошли по дороге к Мансанаресу, но, еще не доходя большого моста, увидели длинную вереницу людей, из которых некоторые несли факелы. Толедо узнал своего брата.

– Не ходи дальше, – сказал ему герцог Лерма, – чтобы не споткнуться о труп своего друга.

Толедо упал без чувств. Видя, что он среди своих людей, я вернулся к себе на паперть и принялся размышлять обо всем, чему был свидетелем. Отец Санудо не раз говорил нам о чистилище, и это новое свидетельство не произвело на меня особого впечатления. Я заснул, как обычно, крепким сном.

Утром следующего дня первым человеком, переступившим порог церкви святого Роха, был Толедо, но он был так бледен и измучен, что я едва смог его узнать. Он долго молился и наконец потребовал исповедника.

В этом месте цыгана прервали, ему пришлось уйти, и мы разошлись, каждый в свою сторону.

ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ

Едва взошло солнце, мы пустились в дальнейший путь и углубились в недоступные долины. После часа такой дороги мы увидели Агасфера, который приблизился к нам и, следуя между мной и Веласкесом, продолжал рассказ о своих приключениях.

Однажды нам объявили о приезде римского судейского чиновника. Его ввели, и мы узнали, что моего отца обвиняют в государственном преступлении: будто бы он хотел предать Египет в руки арабов. После того как римлянин уехал, Деллий сказал:

– Милый Мардохей, тебе нет надобности оправдываться, так как все уверены в твоей невиновности. У тебя просто хотят отнять половину твоего богатства, и ты лучше отдай ее добровольно.

Деллий был прав, – это дело стоило нам половины нашего имущества.

На следующий год отец мой, выходя однажды утром из дому, увидел лежащего перед дверью человека, который как будто еще дышал; он приказал внести его в дом и хотел вернуть к жизни, но в эту минуту увидел нескольких судейских чиновников и восьмерых соседей, подтвердивших под присягой, будто видели, как мой отец этого человека убил. Отец просидел шесть месяцев в тюрьме и вышел, лишившись второй половины имущества, то есть всего, что у нас оставалось.